Стройки Империи - Страница 47

— Э нет, здесь есть зерно. Насколько понял, это ведь блоковскими "Скифами" навеяно — "С раскосыми и жадными очами". Панмонголизм, идея России как переходного звена между Западом и Востоком, звена, без которого разразится мировая катастрофа. "Держали щит меж двух враждебных рас Монголов и Европы!" Верно?

— Ну... — Виктор не знал, как ответить на такой вопрос без ошибки, — без борьбы нашего народа за мир Восток и Запад себя точно уничтожат... Уничтожили бы.

— Вот. Идея интуитивно верная, соответствует художественной форме. Только слово "Чингиз-хан", не совсем, он вроде как завоеватель считается. Ну это ладно, у нас есть профессиональные поэты, члены Союза, они сделают текст как надо. Софья Петровна, ну, раз вы товарища Еремина для русского рока открыли, вам и карты в руки. Сможете со своими ребятами записать и аранжировать?

— Спрашиваете! Конечно, справимся!

— И о самом представлении, о номере вместе подумайте, о предложении, как устроить новую советскую дискотеку...

"Так, Соня, значит, привела меня сюда, чтобы убить двух зайцев. Заставить ревновать своего бывшего и продвинуться в шоу-бизнесе. Двойное убийство в кафе. А полулегальный "Джингис-хан", под которого весь конец семидесятых оттягивались, значит, выразитель блоковской идеи уникальности России. Убиться веником."

...До остановки Соня держала его под руку. Погода испортилась, небо завесило потемневшим от влаги и сумерек туальденоровым халатом, и по лужам расходились кольца от мелких, занудных капель. Двое под зонтом. Соня говорила без умолку.

— Я сегодня переговорю с ребятами, и мы позвоним, когда можно будет встретиться. Мелодию я запомнила, сегодня запишу. "Чингис-хана" надо посвятить Александру Блоку. А у тебя идеи таких песен есть еще, да? Надо готовить концертную программу, а с "Чингис-ханом" будем пробиваться на всесоюзный конкурс... А, вот мой автобус. Дальше не надо провожать, чао, я позвоню на работу, до встречи!

Ее лицо за окном на задней площадке утонуло в холодной дали промокшей улицы. Капли падали в лужи, и у Виктора вдруг возникло чувство, что он в каком-то черно-белом неореалистическом фильме шестидесятников; нет, мир вокруг оставался цветным, но непогода поздней осени создавала какой-то непередаваемый колорит картин Ордынского, Хуциева или Лиозновой. В душе была какая-то светлая поэзия неустроенности — этих луж, этой небесной сырости, потемневших кирпичных стен, паутины озябших веток, трещин на асфальте, торопящихся прохожих в куртках и пальто, с темными зонтами, в кепках, шляпах и платках. Возможно, в другое время эта картина показалось бы ему унылой и скучной, но здесь в этом спешащем по своим делам мире, чувствовался беспорядок строительной площадки после только что законченного дома, окруженного кучами строительного мусора, ненужными досками, канавами, которые еще не успели зарыть, остывшей гудроновой печью, угловатой и похожей на сгоревший танк, и только что сколоченной опалубкой для заливки будущего бетонного тротуара.

У этого мира было ясное будущее. У него, Виктора, в этом мире было ясное будущее — по крайней мере, в этот момент так казалось. Будущее было у Сони, у этих прохожих под навесом остановки, у девчонки за рулем автобуса. Это было их будущее, они его строили и им управляли. Нечто похожее Виктор чувствовал месяц назад во сне, где видел деревья и незнакомые здания у Старого Аэропорта, и было просто хорошо, как будто решены все проблемы.

23. "Умирая, они боролись".

— Нам, кажется, по пути? Вы ведь к переезду идете?

Анжелика с хозяйственной сумочкой в руках приближалась к нему со стороны сквера Камозина.

Секунду назад он остановился у памятника комсомольцам у "Победы". Мемориал был совсем иным, чем в нашей реальности; вместо бетонной стелы-кирки, пронзенной стволом винтовки со штыком, здесь тянулась вверх гигантская раскрытая ладонь Прометея с трепещущим в сумеречном небе алым цветком Вечного Огня, совсем как в фильме "Туманность Андромеды". На невысоком, грубо обтесанном гранитном камне, лежащем перед ладонью, были высечены слова:

"УМИРАЯ, ОНИ БОРОЛИСЬ"

Раньше этот памятник как-то некогда было разглядывать, надо было устраивать жизнь. Сегодня он шел мимо него в кинотеатр, расслабиться и отвлечься. Три зала, на ближайший сеанс ждать не так уж долго.

— Оригинальное решение, — он кивнул в сторону памятника. Лика поняла это, как утвердительный ответ.

— Да, это конкурс объявляли... Понимаете, у меня такая беда случилась — отвалился штекер от телевизора. Ну этот, которые новые, трубочкой. А сейчас к монтеру поздно, воскресенье, артель "Победа" закрыта, надомники отдыхать хотят, вот думаю, кто из ребят поближе живет, может, спросить...

— Паяльник нужен, — ответил Виктор.

— А у меня есть паяльник. Обычный, правда, не низковольтный. И там к нему припой и канифоль. Покойный супруг любителем был. Но я не знаю, как паять.

— Ну так давайте я посмотрю, если сам штекер нормальный, там делов на десять минут. Все равно делать нечего.

— Правда? Слушайте, вы просто находка. Тут недалеко идти...

Маленковская шестерка отличалась от привычных Виктору хрущевок еще более низкими потолками. Квартира Лики на четвертом этаже была привычной комнатой-двадцатиметровкой с проходной нишей, к которой лепилась небольшая кухня и узкий квадрат прихожей, куда выходили двери санузла и встроенного шкафа. Интерьер был более чем стандартным: у окна, в углу напротив ниши — телевизор "Ладога-67" на тумбочке под кружевной накидкой, у дальней стены — диван кровать, над которым висит обязательный коврик, письменный столик у окна и круглый обеденный под трехрожковой люстрой — посередине. Остальное пространство у стен делили трехстворчатый гардероб и низкий сервант с панорамным стеклом, за которым отсвечивал джентльменский набор дятьковского хрусталя; на открытой полке, возле кувшина и фарфоровых статуэток — ночник из оргстекла и транзистор. Увенчанная будильником книжная этажерка горделиво несла коричневый чемоданчик проигрывателя. У дивана — бра-тюльпанчик.